Иван Александрович Ильин - О мировой скорби

Поистине, это один из основных законов нашего мира, что все существа и все вещи несовершенны и должны вос­ходить к совершенству в борьбе и страдании. Значение этого закона так велико и глубоко в жизни и творчестве людей, что настоящая зрелость человека начинается лишь с того момента, когда он продумает и прочувствует этот закон во всех его последствиях и выводах. Все, что есть хо­рошего, значительного, непреходящего, а особенно ге­ниального и божественного в человеческой культуре,— все могло быть создано человеком только в страдании, все должно было быть заслужено и оправдано им. Это и имел в виду глубокомысленный чешский мистик Якоб Бёме²⁹, ког­да говорил, что качество родится из муки...*

Постигнуть этот закон значит получить некое благодат­ное облегчение в той духовной беспомощности, которая грозит всем людям на земле. Ибо это постижение как бы извлекает нас из мутного потока жизни и, подняв нас, хотя бы на миг, над страдающим миром, показывает нам его извне и сверху. И если человек дотоле жил как тварь среди твари, то отныне он приобретает способность выйти духом из ее состава, увидеть ее муку и поставить вопрос о смысле ее бытия и ее мучений. Доселе он только мучился в мире среди прочей твари; отныне он восходит на высшую сту­пень бытия, ибо ему дано страдать о страданиях мира, т. е. испытывать мировую скорбь.

Растение и животное страдают в мире, оставаясь в его составе и составляя его собою, но им не дано страдать о ми­ре и за мир. Человеку дан высокий дар возноситься над тварною жизнью мира и болеть о судьбе всей твари, стра­дать за нее, страдающую. Поэтому человек призван понять и постигнуть, что все живое должно страдать. Человек должен прислушиваться ко вздоху и стону вселенной, включая сюда и человеческую тварь, внимать ей открытым сердцем и приобщаться мировой скорби через бескорыст­ное сострадание. Мы должны вчувствоваться в муку и жа­лобы стенающей природы и забывать в этом вчувствовании наше собственное страдание. Мы должны принять на себя страдания живых существ и понести его, как общий и единый крест мира; и попытаться постигнуть скрытый, но глубокий смысл этого мирового креста. Этим мы предаем­ся мировой скорби, т. е. страданию о страдании мира. И, предаваясь этой скорби, наш дух возвышается и вступает в дивную близость к Богу...

Пока человек пленен и ослеплен своим собственным личным страданием, пока он мечется в беспомощности и сослепу не видит исхода, — он побежден своею тварностью и не находит пути к Богу. Он должен выйти духом из себя, вознестись над собою и увидеть страдание ближнего, всех людей, всей твари. Сначала он ужаснется, и этот ужас пе­ред мукою мира вызовет в нем возмущение, ропот и, может быть, даже восстание; и эти чувства и настроения поведут его не к Богу, а уведут его от Бога и, может быть, даже подвигнут его против Бога. Ибо слепое возмущение свой­ственно именно твари в ее отношении к другой твари; если же оно направляется вверх, против Бога, то оно не осво­бождает тварь от ее тварности, но оставляет ее в слепоте, доводит ее до ожесточения и делает ее восставшею тварью. Человек, ослепший от ужаса, не видит вдаль и вглубь, он противится свету и разуму и уходит в отвращение и отвержение. Созерцание мировой муки требует мужества, а это­го мужества у него нет. Созерцание должно окрылить его, а он остается бескрылым. Тварный страх уводит его в тем­ные погреба безнадежности, пессимизма и Бого-отрицания. И в этой тьме им постепенно овладевает аффекти­рованный, вызывающий «демонизм» и упоенный нена­вистью и гордостью сатанизм. И «скорбь» его становится безбожною, озлобленною и разрушительною. Именно та­кова была судьба всей «пессимистической» философии и литературы девятнадцатого века.

Только любовь освобождает и спасает человека. Ее пер­вая и элементарная форма есть жалость к страдающему. Человек вчувствуется в чужую муку, со-испытывает ее и начинает проявлять живое, творческое участие. Он забы­вает о себе, живя чужим страданием, и этим освобождает себя от пребывания в собственной боли и личном горе. Его собственная тварность уже не связывает и не ослепляет его, но зато чужая тварность начинает овладевать им и заполнять его жизнь и душу. И если он не заметит этого вовремя и не преодолеет этот новый плен, то он скоро ока­жется пленником чужой тварной муки. Пока жалость ос­тается последним словом или высшим проявлением его любви, всякое страдание живого существа кажется ему бе­дою или несчастьем, а в тварной муке он видит сущее «зло» (Лев Толстой). Он начинает верить, что высшая цель жизни состоит в избавлении человечества от страдания. Он уже не может видеть страдающее существо, и борьба против страдания становится для него главной задачей. Безболезненная жизнь кажется ему высшим земным бла­гом.

Это означает, что сострадательный человек нашел сво­его ближнего; и это очень хорошо. Но смысл страдания он не постигнул и назначение человека ему не открылось. Лю­бя человека, он любит в нем не поборающего и освобож­дающегося «ангела», скрытого в глубине страдающей ду­ши, но вздыхающую и стенающую тварь; и на себя он бе­рет не помощь «ангелу», а служение твари; и цель его не в том, чтобы страдающий дух очистился и победил, а в том, чтобы облегчить мучение твари. Вот почему жалостливый человек все еще подавлен страхом и ужасом; он все еще проклинает страдание и не постигает ни его смысла, ни его благодатности; он все еще боится муки и не знает ничего о ее творческом преодолении и просветлении. И потому его «мировая скорбь» не возводит его к Богу: он остается в пределах «гуманности» и «сентиментальности», и луч Бо­жий не озаряет ее. А как помочь страдающей твари, борю­щейся, идущей и взывающей к Богу — он не знает.

Любовь только тогда освобождает, когда человек вос­принимает в человеке сына Божия, страдающего, одоле­вающего и очищающегося страданием. Каждый из нас есть Божие дитя, странствующее по земле в образе челове­ческой твари. Но именно человеческая тварность возлагает на каждого из нас тот способ земной жизни, со всеми его несовершенствами, трудностями и противоречиями, кото­рый неизменно и непременно присущ каждому человеку. Поэтому каждый из нас должен спокойно, достойно и тер­пеливо принимать все обусловленные этим боли и страда­ния, «нести свой крест» и учиться творческому преодолению посланного. Нам не следует приходить в чрезмерный ужас при виде страдающей твари. Нам не подобает спа­саться любой ценой от боли и горя. Мы должны постигнуть необходимость страдания, его высшую духовную целе­сообразность и одухотворяющую силу, и раз навсегда усвоить его мировой смысл.

В отделении или даже удалении от Бога человеческая тварь должна страдать. Это страдание зовет ее к Богу и ве­дет ее к Богу; для этого страдание и посылается; в этом его назначение; таков его высший смысл. Растение и жи­вотное подвержены этому элементарному мировому стра­данию в его низшей «потенции» и не умеют претворять его в борьбу и просветление. Но человек имеет высшее призвание: он должен принять посланное ему страдание, как «посланное» ему, как призыв к очищению, как свобод­ную, личную борьбу за творческое просветление личности.

Божие дитя страдает на земле потому, что это страда­ние возводит его к Отцу: в борьбе и одолении оно стре­мится к своей блаженной первородине. Мучение твари ужасно, если она не понимает высшего смысла своего стра­дания и не находит своего восходящего пути: тогда оно является с виду бессмысленной мукой. Но если тварь на­ходит и смысл и путь и если этот высший смысл страда­ния исполняется и осуществляется, тогда не следует ужа­саться и роптать и тогда сентиментальная жалость не яв­ляется последним словом земной мудрости. Тогда страда­ние осмыслено и оправдано; и мы должны воспринимать его как зов и благословение.

Тогда перед нами открывается великая творческая мис­терия мира и мы можем воспринимать ее и сердцем, и взо­ром, и разумом. Душа наша наполняется мировой скор­бью; и эта скорбь действительно возводит нас в «простран­ства», близкие к Богу.

Бог есть первый и высший источник живой любви. По­этому он не может не страдать, видя, как созданная им живая тварь вздыхает и стенает в ожидании. Первоначаль­но Он страдает не в мире, а о мире, ибо вздохи и стоны твари восходят к Его престолу. Но потом Он нисходит в мир, приемлет тварный образ, кровь и плоть, дыхание и му­ку. Он приобщается жизни мира и страдает в составе мира, вместе со страдающей тварью. Он принимает на Себя иго и бремя человека, чтобы открыть ему и даровать боже­ственное искусство освобождающего, избавительного, духовно-творческого страдания. Бог становится челове­ком, чтобы избавить отпавшего и слепого человека от об­реченности бессмысленному страданию; Бог становится человеком, чтобы возвести человека к Богу.

Человеку открывается новый путь; он должен увидеть его, свободно признать его и свободно избрать его. Тогда он преодолевает страдание в мире и превращает его в по­вод, в исходный пункт, в источник творческого очищения и просветления. Сначала он научается этому в самом се­бе и на самом себе; потом он пытается научить этому других людей. Тогда он постигает смысл мирового страда­ния и поднимается до истинной, до творческой мировой скорби. Он видит, как страдает и борется человеческая тварь. Он видит, что Бог принимает на Себя ее иго и бремя. И он несет вместе с тварью и вослед за Господом творчес­кое страдание мира.

Таков истинный образ мировой скорби. Усвоив его, че­ловек молится уже не о том, чтобы мир избавился от бед и страданий, но о том, чтобы страдание мира стало осмыс­ленным, возводящим, творческим и просветляющим — о том, чтобы оно было облегчено, чтобы оно достигло своей высшей цели, чтобы оно совершилось и завершилось на Божиих путях.