К 160-летию знаменитого путешествия
Это заглавие будет, без сомнения, воспринято многими читателями как нарочитый выверт мысли, ибо кюстиновская книга "россия в 1839 году" считается одним из наиболее "негативных" либо даже вообще самым "уничижающим" сочинением о нашей стране.
Но, во-первых, я употребил в заглавии слово "созерцатель", а не, допустим, "истолкователь" -- то есть речь пойдет о непосредственных впечатлениях Кюстина, а не об его умозаключениях. А во-вторых, личный, собственный "негативизм" этого французского путешественника в отношении России сильно преувеличен; в частности, сочинения множества русских авторов содержат более -- и даже гораздо более -- резкие суждения о собственной стране, нежели ставшая своего рода символом "антирусскости" кюстиновская книга (которую, впрочем, не так уж много людей в современной России прочитало в ее полном виде; но об этом ниже).
В высшей степени характерно, что в начале этой книги дано изложение разговоров с русским аристократом, встреченным Кюстином на пароходе по пути в Петербург и всячески обличавшим и высмеивавшим свою страну. Это был весьма известный в то время дипломат и литератор князь П. Б. Козловский (1783--1840); имеются также сведения, что Кюстин вложил в его уста и те или иные высказывания, услышанные им ранее в Германии -- в беседе с видным общественным деятелем и публицистом А. И. Тургеневым, также весьма и весьма критически судившим о своей родине. И изложение Кюстином взглядов этих русских людей в ряде отношений "превосходит" его собственные обличения России...*
* О поистине беспощадной национальной "самокритике", присущей русскому сознанию, я подробно говорил в статье, опубликованной в 1981 году в журнале "Наш современник" (¦ 11) и вошедшей затем в мою книгу "Судьба России: вчера, сегодня, завтра" (М., 1990. С. 174--220).
Стоит, впрочем, сразу же оговорить, что многие утверждения Козловского и Тургенева являли собой не объективные характеристики бытия России, а продиктованные определенной (радикально критической) идеологической направленностью "толкования". Например, стремясь продемонстрировать, так сказать, изначальное ничтожество своей страны, собеседник Кюстина заявил, что в древние времена "скандинавы послали к славянам, в ту пору ведшим совсем дикое существование, своих вождей, которые стали княжить в Новгороде Великом и Киеве под именем варягов... Варяги, принимаемые за неких полубогов, приобщили русских кочевников к цивилизации", явившись "первыми русскими князьями", -- то есть, в частности, создали государство для этих "совсем диких" русских.
Между тем в историческом факте взаимодействия германцев-скандинавов и славян-русских на деле выразилось не ничтожество последних, а всеобщая закономерность, которую уместно сформулировать, пользуясь многосмысленными и глубокими понятиями, выработанными в духовном творчестве М. М. Бахтина: история мира по своей истинной сути есть не сумма самодовлеющих монологов народов, но осуществляющийся как в духовной, так и в практической сфере диалог народов. И если неизбежную "диалогичность" истории народов толковать как нечто их принижающее, французский народ предстанет явно в "худшем" свете, чем русский. Ибо этот первоначально кельтский народ, называвшийся тогда галлами, утратил свой "природный" язык под мощным воздействием завоевавших его римлян и стал уже не кельтским, но романским, а затем его государство и даже само его "новое" имя дали ему опять-таки завоевавшие его (а не "призванные" -- как германцы-варяги на Русь) германцы-франки!
Словом, Кюстин, увлеченный "подброшенной" ему русскими негативистами сугубо тенденциозной идеологемой о варягах, не задумался о том, что подобный подход, примененный к истории не русского, а его собственного народа, даст намного более прискорбный результат. (ведь при таком подходе получается, что даже и язык предки Кюстина получили от другого, чужого народа -- в виде так называемой "народной латыни"...)
Можно бы вполне аргументированно показать, что большинство кюстиновских обличений России основывается на такого же рода идеологемах, а не на конкретно-историческом осмыслении реального положения вещей. Но сегодня уже нет нужды в подробном разборе предпринятой французским путешественником "критики" России, ибо пять лет назад было опубликовано превосходное исследование Ксении Мяло "Хождение к варварам, или Вечное путешествие маркиза де Кюстина" (см. журнал "Россия. XXI", 1994, ¦ 3--5, а также "Москва", 1996, ¦ 12), в котором впервые с полнейшей убедительностью раскрыта суть "методологии" этого знаменитого сочинения.
Сошлюсь на одну выразительную деталь из исследования Ксении Мяло. Речь идет об очередном из многочисленных изданий книги Кюстина, вышедшем в 1989 году в переводе на английский язык с предисловием историка Д. Бурстина, который, в частности, заявил: "Эта книга является блистательным образцом древнего жанра, столь же древнего, что и Геродот". Бурстин, метко констатирует Мяло, "похоже, и не подозревает, до какой степени точно определяет тем самым... суть книги де Кюстина... Ибо именно Геродотом были впервые нарисованы впечатляющие картины варварских скифских пространств... Именно у Геродота... получил пластическое воплощение, оставшись своего рода вечным эталоном, комплекс Европы перед лицом "Азии"как угрожающего самим ее (Европы) основаниям...".
И К. Г. Мяло показывает, что в подоснове нарисованного Кюстином негативного образа России лежит созданный почти двумя с половиной тысячелетиями ранее геродотовский -- то есть чисто мифотворческий -- образ, который то и дело заслоняет собой реальную страну; так, например, в точном соответствии с Геродотом Кюстин утверждает, что-де около Кронштадта "море свободно ото льда едва лишь в течение трех месяцев"...
Добавлю от себя, что в ряде "зарисовок" Кюстина жители России -- опять-таки в соответствии с Геродотом -- словно бы обнаруживают готовность к антропофагии: "...входит человек, весь в поту и в крови... Узкий рот, открываясь, обнажил белые, но острые и редкие зубы; то была пасть пантеры..." (I, 321)*
* Здесь и далее цит. по изданию: Кюстин Астольф де. Россия в 1839 году. В 2 т. М., 1996.
Казалось бы, перед нами индивидуальная характеристика; однако в другом месте, рисуя вообще облик людей, как он определяет, "из глубины России", Кюстин сообщает, что у них "ослепительно белые зубы... остротой своей напоминающие клыки тигра" (I, 150).
Впрочем, как уже сказано, масштабный и в то же время тщательный анализ кюстиновской -- восходящей к геродотовской -- "мифологемы" о России читатель найдет в труде К. Г. Мяло. Особенно существенно, что Ксения Григорьевна справедливо рассматривает книгу Кюстина не столько как антирусскую, сколько как русофобскую в точном, буквальном значении этого слова -- то есть книгу, продиктованную "фобией", страхом перед Россией, которая-де жаждет завоевать весь остальной мир и -- что наиболее важно -- в самом деле способна это совершить, о чем многократно и подчас с предельной тревогой вещает француз...
И именно русофобской, а не антирусской основой кюстиновской книги объясняется ее беспрецедентная популярность на Западе. В 1951 году, в острый период "холодной войны", ее сокращенный перевод был издан в США с предисловием тогдашнего директора ЦРУ Беделла Смита, который заявил, что "книга может быть названа лучшим произведением, когда-либо написанным о Советском Союзе" (именно о Советском Союзе! -- отметила, цитируя эти слова, К. Мяло).
При истинно внимательном восприятии книги Кюстина любой читатель может убедиться, что рассуждения о российских "деспотизме", "рабстве", "варварстве" и т. п. имеют своей главной целью не обличение и поношение страны (хотя обычно именно так и воспринимаются эти рассуждения -- но именно из-за недостаточной внимательности); в этих и подобных "качествах" России Кюстин усматривает -- и не раз прямо и ясно говорит об этом -- одну из основ ее уникальной мощи. Так, например, рассуждая о "жертвах" русского самодержавия (и притом, надо сказать, сильно преувеличивая их количество), он заключает (и это в его глазах главная сторона дела): "Если мерить величие цели количеством жертв, то нации этой, бесспорно, нельзя не предсказать господства над всем миром" (I, 375).
Но "негативные" качества России -- это, с точки зрения Кюстина, все же, как сказано, только одна из основ ее мощи; не менее важны в этом отношении и ее вполне "позитивные" качества. В предисловии к своей книге Кюстин утверждает: "...многое в России восхищало меня" и даже пишет о русских людях: "...никто более меня не был потрясен величием их нации и ее политической значительностью. Мысли о высоком предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре мира, не оставляли меня" (I, 19).
Если бы не было этого потрясения величием нации, не возникла бы и острейшая русофобия... Ведь вообще-то Кюстин с полным пренебрежением относился к народам, которые он не считал истинно "европейскими". Так, он недвусмысленно писал: "Финны, обитающие по соседству с русской столицей... по сей день остаются... полными дикарями... Нация эта безлика; физиономии плоские, черты бесформенные. Эти уродливые и грязные люди отличаются, как мне объяснили, немалой физической силой; выглядят они, однако, хилыми, низкорослыми и нищими" (I, 111).
Этот текст действительно всецело "антифинский". Кюстин не знал, да, вероятно, и не желал знать, что пишет эти европейско-расистские фразы о заслуживающем глубочайшего уважения народе, который, например, создал одно из самых великолепных эпических творений мира -- "Калевалу" (за четыре года до кюстиновского путешествия Элиас Лёнрот издал ее письменную обработку). Но Кюстин высказывается примерно в том же духе обо всех живущих восточнее основной территории Европы народах -- исключая один только русский, которым он постоянно так или иначе восхищается...
+ + +
Ксения Мяло, естественно, обращает внимание и на "позитивную" сторону кюстиновских высказываний о русских, упоминая, например, что "Кюстин говорит о несомненной одаренности русских (называя их даже "цветом человеческой расы"), о мощном, ощущаемом им потенциале страны" и т. д. Но, по ее словам, любые, в том числе и вполне "позитивные", качества России "воспринимаются (Кюстином. -- В. К.) не сами по себе, но как проявление все той же изначальной, порочной и враждебной, сущности России, и даже некой ее метафизической небытийности".
Вот этот -- и, подчеркну, единственный -- момент в исследовании Ксении Григорьевны я считаю необходимым уточнить.
Во-первых, мыль о "небытийности" России -- в сравнении с Европой да и с собственно Азией -- присуща так или иначе истинному русскому самосознанию (достаточно напомнить тютчевское: "В Россию можно только верить" -- кстати, курсив здесь самого поэта, но его чаще всего неправомерно игнорируют при цитировании).
Во-вторых, многие позитивные качества России, о которых говорит Кюстин, он вовсе не воспринимает как "порочные". Другое дело -- "враждебные". Русофобия, страх перед Россией, пронизывающий книгу француза, определяется, повторю, отнюдь не только негативными качествами описываемой им страны, но и не в меньшей -- или даже большей -- степени восхищающими его качествами.
Когда Кюстин в процитированной только что фразе утверждает, что "никто более меня не был потрясен величием их (русских. -- В. К.) нации", он говорит правду (если, конечно, иметь в виду только предшествовавших ему иностранных авторов, посетивших Россию).
К сожалению, почти все современные читатели его книги знают ее по двум очень значительно сокращенным и отчасти кратко "пересказывающим" изданиям, подготовленным еще в 1910 и 1930 годах отнюдь не "русофилами". Оба этих "суррогата" были перепечатаны в 1990 году общим тиражом 700 000 (!) экземпляров, а вышедший в свет в 1996 году полный перевод "России в 1839 году" издан в количестве всего лишь 5100 экземпляров... И, как справедливо сказано в приложенной к этому аутентичному изданию статье, "авторы "дайджестов", выбирая из Кюстина самые хлесткие, самые "антирусские" пассажи, превращали его книгу в памфлет" (I, 383).
Правда, кюстиновское сочинение, если иметь в виду преобладающее большинство его страниц, являет собой все же не что иное, как памфлет, но местами оно нежданно превращается в настоящий панегирик. (это, о чем уже шла речь, отнюдь не противоречит кюстиновской русофобии, ибо потенциальный "завоеватель мира" действительно опасен, если он обладает подлинной значительностью и тем более -- как не раз утверждает Кюстин -- "величием").
Между прочим, отдельные -- хоть и немногие -- элементы книги, в которых выражалось восхищение и даже "потрясение" Россией, содержатся и в тех "дайджестах", о которых упомянуто, но для обнаружения этих элементов в тенденциозно отобранных частях текста кюстиновской книги потребна особенная чуткость. Более трети века назад литературовед Е. В. Ермилова и вслед за нею поэт Анатолий Передреев обратили внимание на несколько поистине высочайших "оценок" России, сохранившихся даже в монтаже "самых хлестких" цитат из кюстиновской книги, изданной в Москве в 1910 году.
Так, на странице 32 этого уже столь давнего издания приведены слова Кюстина о том, что основная территория в России имеет вид "последней степени плоскости и обнаженности", но тут же сказано: "От края до края своих равнин, от берега до берега своих морей Россия внимает голосу Бога, которого ничто не заглушает". То есть французский русофоб перекликается с созданным двенадцатью годами позднее тютчевским "Эти бедные селенья..."!
Это место книги особенно существенно потому, что Кюстин постоянно утверждает верховное и основополагающее значение религии в человеческом бытии. Правда, в своих "идеологических" рассуждениях он третировал русское Православие как дурной "плод схизмы" и даже как "язычество", но это, как видим, не смогло помешать впечатлению "открытости" России Богу, волей-неволей выразившемуся в цитированной фразе...
А из "России в 1839 году" в ее полном виде нетрудно отобрать многочисленные фрагменты, которые составят небольшой по объему (в сравнении с книгой в целом), но очень весомый по своему смыслу текст, демонстрирующий кюстиновское восхищение и, более того, восторженное потрясение, вызванное созерцанием России и русских людей. Еще раз повторю, что эти восхищение и потрясение не только не свели к нулю, а, напротив, как бы удвоили кюстиновскую русофобию -- то есть страх перед безмерным могуществом России.
Он утверждает, например: "Русский народ безмерно ловок: ведь эта людская раса... оказалась вытолкнута к самому полюсу... Тот, кто сумел бы глубже проникнуть в промыслы Провидения, возможно, пришел бы к выводу, что война со стихиями есть суровое испытание, которому Господь пожелал подвергнуть эту нацию-избранницу, дабы однажды вознести ее над многими иными" (I, 237).
Ксения Мяло раскрывает современное -- или хотя бы недавнее -- значение кюстиновских "страхов", говоря об издании его книги на английском языке в 1989 году (в 1990-м, кстати сказать, вышло и новое французское ее издание), которому предпосланы следующие "пояснения". Кюстин, мол, "угадал тысячелетие позади и столетие впереди своего времени... Кюстин может излечить нашу политическую близорукость... Его вдохновенный и красноречивый рассказ напоминает нам, что под покрывалом СССР (в 1989 году сей феномен еще существовал. -- В. К.) все еще скрывается Россия -- наследница империи царей". И другое пояснение к тому же изданию 1989 года: "За и под новостями из Советского Союза и за экстазом гласности покоится Вечная Россия... простирается крупнейшая нация на земле, раскинувшаяся на два континента". Кюстин писал полтора с лишним столетия назад: "Нужно приехать в Россию, чтобы воочию увидеть результат этого ужасающего соединения европейского ума и науки с духом Азии..." (I, 221)
+ + +
Тот текст, который можно составить из восхищенных и потрясенных высказываний Кюстина о России (это был бы иной "дайджест" -- противостоящий тем, которые изданы колоссальными тиражами), затронет, в сущности, все стороны и грани ее бытия -- от освоенного русским народом беспредельного пространства до созданного им искусства, от крестьян, живущих "во глубине России", до петербургских аристократов.
Правда, поскольку Кюстин не знал русского языка, а переводы на французский были тогда крайне немногочисленными и несовершенными, он не имел понятия об одном из основных творений России -- ее литературе; его суждения о Пушкине и Лермонтове не представляют сколько-нибудь существенного интереса. Но вот его впечатления от русской церковной музыки:
"Суровость восточного обряда благоприятствует искусству; церковное пение звучит у русских очень просто, но поистине божественно*.
* Как ни странно, Кюстин вдруг "забыл" о своем полном неприятии этого -- православного -- обряда...
Мне казалось, что я слышу, как бьются вдали шестьдесят миллионов сердец -- живой оркестр, негромко вторящий торжественной песне священнослужителей... Я могу сравнить это пение... только с Miserere, исполняемым в Страстную неделю в Сикстинской капелле в Риме... Любителю искусств стоит приехать в Петербург уже ради одного русского церковного пения... самые сложные мелодии исполняются здесь с глубоким чувством, чудесным мастерством и восхитительной слаженностью" (I, 172).
Подобные фрагменты из книги Кюстина, воплотившие в себе его восхищение Россией, могли бы, как уже сказано, составить небольшую книжку, которую -- если ее издать без имени автора -- сочли бы заведомо "антикюстиновской", ибо многие русские люди уверены, что общеизвестный маркиз не нашел в их стране ничего достойного восхищения.
Между тем сам Кюстин в одном месте своей книги как бы раскрывает "секрет" своей русофобии, говоря о Петербурге: "...невозможно без восторга созерцать (именно созерцать, а не тенденциозно истолковывать. -- В. К.) этот город, возникший из моря по приказу человека и живущий в постоянной борьбе со льдами и водой... даже тот, кто не восхищается им, его боится -- а от страха недалеко до уважения" (I, 121).
Выше приводился безобразно несправедливый отзыв Кюстина о финнах, которые не внушали ему никакого страха и потому -- никакого уважения. Это, увы, характерное свойство европейского восприятия всего считающегося "не европейским", и необходимо ясно осознавать сие свойство западного менталитета...
Ну и, конечно же, надо иметь представление о том, что всем известная кюстиновская книга -- одно из самых "обличительных" и в то же время одно из самых восторженных иностранных сочинений о России, -- и понимать закономерность данного "противоречия". Кстати, сам Кюстин хорошо сознавал эту двойственность своей книги и взывал к читателям: "Не нужно уличать меня в противоречиях, я заметил их прежде вас, но не хочу их избегать, ибо они заложены в самих вещах; говорю это раз и навсегда" (I, 234).
Следует только добавить, что "противоречия" заложены не только "в самих вещах", но и в том закономерном слиянии восторга, страха и проклятия, которое присуще общеизвестному (но не освоенному полностью нами до сих пор) кюстиновскому сочинению о России...
Комментариев нет:
Отправить комментарий