Проблемы культуры, искусства и литературы Ильин рассматривает в свете величайшего в истории человечества духовного кризиса, достигшего в ХХ столетии своего апогея. Особенность этого кризиса в том, что люди не просто утратили веру в Бога, но и ополчились на саму идею Бога. «Непросвещенные неверы» на протяжении нескольких последних веков всеми силами стремились не только скомпрометировать эту идею, но и одержать победу в борьбе с верующими, порой истребляя их физически. Все остальные разновидности кризиса (культурный, экономический, экологический и др.) являются, по мнению Ильина, результатом духовно-религиозного оскудения, которое началось еще в эпоху Ренессанса, а с к. XVIII столетия стало интенсивно развиваться вследствие широкого распространения в мире атеистических и материалистических доктрин, различных оккультных и теософских теорий.
Не случайно в XIX в. в европейской культуре началась новая эпоха — эпоха оправдания дьявольского начала: многие европейские писатели, композиторы обратились к демонической теме. Причем у многих из них (Байрон, Гофман, Гёте) демоны изображались в привлекательном виде. Отчуждение культуры и искусства от веры, религии в течение последних столетий привело к возникновению современного безбожного псевдоискусства с его похотливой разнузданностью, духовной бессодержательностью и нравственной пустотой. Кинематограф, а в наши дни телевидение, заменили человеку храм, заставив забыть о высших целях Бытия. В подобном мнимоискусстве, создаваемом и распространяемом «беспочвенными людьми, забывшими о Боге», царит, по словам Ильина, безответственность и вседозволенность. В сущности, это уже не искусство, а «чувственное марево», предназначенное для эротического возбуждения и праздного времяпрепровождения скучающих и сытых.
Между тем история европейской цивилизации есть не что иное, как великий поиск подлинно христианской культуры. Важно, что при этом Ильин подчеркивает различие между культурой как явлением духовно нравственным, органичным, затрагивающим глубины человеческой души, и цивилизацией как порождением материально-технического прогресса: «Народ может иметь древнюю и утонченную духовную культуру, но в вопросах внешней цивилизации (одежда, жилище, пути сообщения, промышленная техника и т. д.) являть картину отсталости. И обратно: народ может стоять на последней высоте техники и цивилизации, а в вопросах духовной культуры (нравственность, наука, искусство, политика, хозяйство) переживать период упадка».
Истинная культура, по Ильину, всегда проникнута светом духовности и надежды, любви и устремленности к совершенству, когда художник обращен сердцем к Богом созданному миру, полному таинственных и неизъяснимых чудес, когда он понимает и всей душой ощущает, что все великое и гениальное, созданное человечеством, исходит из светлых пространств Божьего мира, из созерцающего и поющего сердца человеческого.
Истинная культура, по словам Ильина, заключает в себе ту самую духовность, которую часто отождествляют с идеологией, интеллектуальностью, образованностью и т. п. Заслуга Ильина в том, что он показал и раскрыл в своих трудах неоднозначность и сложность понятия «духовность», включающую в себя не только веру в Бога, иноматериальный мир и бессмертие души, но и любовь к «отеческим гробам, родному пепелищу»; любовь к родной природе, Родине, равно как и ответственность за их судьбу. Духовность также предполагает устремленность к идеалу совершенства, т. е. к исполнению евангельского завета «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный».
В лекции «Александр Пушкин как путеводная звезда русской культуры» (1943) Ильин называет Пушкина ренессансной личностью, гармонически поющим классиком, родоначальником прекрасных художественных форм, уничтожающим своим светом хаос. Высоко оценивая личность Пушкина с его пламенным и вместе с тем деликатным сердцем, с его подкупающим благородством и искренностью, Ильин подчеркивает, что он «обладал гениальным искусством прозревать сущность вещей — без аналитических подробностей, без диалектического педантизма и теоретических выкладок: он лишь бросал взгляд и точно, быстро схватывал самое главное — божественную сущность всего».
С этой задачей, продолжает Ильин, «не справился ни Вольтер с его холодной версификацией и скептической улыбкой, ни лорд Байрон с его недовольно-мрачным аффектированным одиночеством, с его жадным презрением к миру и с его отчаянием обрести самого себя. С этой задачей не справился и Гете… который жил, творил и умер вне связи с христианством и последняя мудрость которого состояла в том, чтобы с благоговением относиться к непознаваемому».
Для Ильина Пушкин представляет замечательный пример национального гения, гениального пророка, показавшего, что Родина — это не обычное слово, но глубоко духовное понятие. И тот, кто не живет Духом, тот не имеет Родины. Она останется для него темной загадкой и странной ненужностью.
Творчество Пушкина не случайно взросло на ниве тысячелетнего искусства, которое в России родилось как действие молитвенное, как акт церковный, духовный: «Кто сумеет вчувствоваться и всмотреться, тот найдет ту же самую традицию (мудрое пение, поющую мудрость. — Ю. С.) и в “Слове о полку Игореве”, и в пении Калик перехожих, и в былинах, и в народных сказках. Русское искусство прежде всего умудряет, оно есть своего рода Книга Голубиная, содержащая мудрость “вселенной”; оно дает или жизнеумудрение, как в былине или светской сказке, или богоумудрение, как в акафисте, житии и легенде. Тот, кто не заметит или недооценит эту национальную традицию, тот немного поймет в истории русского искусства».
Именно эту традицию продолжил Пушкин, произведения которого служат не просто делу удовольствия, развлечения и украшения жизни, но представляют «постижение сущности, проникновение в мудрость и водительное служение».
Центральную идею Пушкина и Гоголя Ильин видит в том, что они хотели породить в России эпоху религиозного очищения и для этого хотели использовать художественно вдохновение и видение: «Этой эпохи мир ждет и по сей день. И следовательно, задача вразумления и очищения с тех пор так и не устарела, не сошла с повестки дня, а наоборот, стала более настоятельной и острой».
Говоря о Мережковском, Ильин подчеркивает, что в его романах обнаруживается «атмосфера больного искусства и больной мистики». Мережковский, по мысли критика, не только не любит своих героев, но постоянно и настойчиво их компрометирует. Подводя итоги анализа, Ильин задается вопросом: что же представляет творчество Мережковского: «Теософия это? Но тогда это искажено, выдумано, ложно. Искусство это? Но тогда это искусство, попирающее все законы художественно прекрасного. Религия это? Нет — это, скорее, безверие и безбожие. Может быть, это особого рода масонская магия? Но тогда надо ее нещадно разоблачать — и давно уже… Если совокупить это все вместе, то получится некая единая атмосфера — атмосфера больного искусства и больной мистики; некое духовное болото, испаряющее соблазн и смуту».
Особое место в литературно-критическом наследии Ильина занимает работа «О тьме и просветлении. Книга художественной критики», в которой критик анализирует с точки зрения духовных ценностей Православия творчество Бунина, Ремизова и Шмелева. Этих трех художников объединяет, по его словам, единство предмета и единство национального опыта.
Бунин для Ильина — это художник внешнего опыта, мастер внешнего зрения, мастер изображения русской природы и тайн чувственной любви. «Он видит телесным глазом — точно, остро, тонко, обычно “в фокусе”». Остротой и точностью отличается у Бунина обоняемый образ: «Бунин умеет показать вещь через ее запах с такой яркостью и силой, что образ ее как бы вонзается в душу». Ильин отмечает и звуковое мастерство Бунина, его умение изобразить вещь через ее звук. При этом писатель стремится к точности, красоте и силе внешнего изображения. Особенно хорошо у Бунина получаются изображения душевных переживаний, связанных с чувственным естеством человека, с его инстинктивной жизнью — это охотничья страсть, половое влечение, жадность, свирепая мстительность и пр. Однако, когда Бунин берется за описание душевных переживаний героев, его предложения становятся тяжеловесными, затрудняющими понимание. Ильин связывает это с невозможностью чувственным актом, присущим Бунину, изобразить движения души, которые требуют раскрытия изнутри, акта внутреннего опыта.
Бунин, по мнению Ильина, видит в человеке мрак и хаос и не потому, что он сознательно сводит человека к природной сущности. Ему дано такое видение мира и героя, каков его художественный акт. При этом сам Бунин чувствует наличие в мире духовного и божественного. Но выявить этот другой мир Бунин не может. Вот почему его произведения лишены светобожественной радости. То, что Бунин называет богом, заключает Ильин, есть начало страшное, темное, стихийное. Сущность его творчества — страсть и демоническая жажда наслаждения, не знающая путей к Богу.
Ремизов для Ильина — художник, осуществляющий свой талант в мире фантазии, словотворчества и мифотворчества. Истоки его творчества — сказки, легенды, апокрифы христианские и византийские; приметы, обычаи, обряды, бытовые предания, шутки, поговорки, поверия, суеверия, ведовство и колдовство — «все то, что живет в подполье всенародного сознания в неоформленном виде и то грезится в сумерках, то снится по ночам, то зрится в страшных мороках, то тревожит душу поэта, — вот скопище и обиталище ремизовских видений и повествований».
Общая тональность произведений Ремизова — обреченность, сострадание, ощущение братской вины за всех. Ремизовских героев в отличие от бунинских характеризует не чувственная страсть души, а сострадание и любовь как выражение женственного начала. «Ремизов вступил в жизнь с исключительно нежной, сверхвпечатлительной душой, как бы от рождения обреченной на то, чтобы учиться в земной жизни, — долго, остро и всесторонне». Такое обостренное чувствование с детства обратило Ремизова в глубь себя, где он стал жить своею «затаенною» жизнью. Однако никакое отрешение от внешней жизни не могло избавить Ремизова от боли и терзаний, возникавших по пустяковым, с точки зрения подавляющего большинства людей, поводам. При этом художественная форма у Ремизова все больше освобождается от всяких условностей и запретов. Все это позволяет Ильину назвать Ремизова юродивым в русской литературе.
Важнейшая особенность видения Ремизова, и художественного и человеческого, — это страдание. Некоторые его герои наделены как бы оголенной душой — таков и сам Ремизов. Его сердце разрывается не столько от собственных страданий, сколько от страданий окружающего мира. Такое страдание за всех порождает у Ремизова и чувство вины за всех, за весь мир.
Вина перед миром и жалость к нему неотделимы у Ремизова от страха и ужаса перед миром. Это ужас восприимчивой души, увидевшей, как много зла на земле и в человеке. Этот страх будит в душе писателя чувство беззащитности и обреченности, он не приемлет такой мир и, спасаясь от безысходности, начинает фантазировать в своем воображении, надеясь на приближение чуда, которого жаждет его душа.
Однако иногда, по мнению Ильина, словотворчество Ремизова выходит у него из-под контроля, перестает служить средством изображения художественного предмета. И Ремизов начинает выдумывать слова и языковые обороты, за которыми трудно уловить смысл писателя и чувствуется лишь его «шалость» и произвол.
В целом, Ремизов, по словам Ильина, прозревая темные глубины человеческого существования, не упивается ими, а мучается, и муки эти могут привести человека к свету. Однако Ремизов, как считает Ильин, не открывает перед читателем путь просветления и очищения, путь, который животную муку человека превращает в страдание — состояние духовное, ведущее к Богу.
Высший тип писателя для Ильина — И. Шмелев, подлинно национальный и подлинно православный художник, выразивший в своем творчестве глубинную сущность русского человека, а также показавший Россию в ее духовной устремленности, как Святую Русь, а русского человека как простого, уветливого и душевно открытого. Ильин сравнивает Шмелева с Достоевским, называя его ясновидящим человеческого страдания, с помощью которого человечество осмысливает свой земной путь как путь к небу, небесному.
Герои Шмелева — это люди, живущие с обнаженным сердцем, чутко воспринимающие жизненную фальшь, холод и грубость. Но наделенные жаждой правды, они воплощают идею Богомолья, спасения души, мечту о совершенстве и жажду обретения его. Часто он показывает это через восприятие детской души, чья искренность, чистота и нежность позволяют увидеть подлинный облик Православной Руси. Детская душа, еще не постигшая православного учения, не знающая церковного ритуала, постигает Православную веру во всех мелочах окружающей жизни. Такое постижение Православия предполагает, что цель его в том, чтобы ввести деяние Духа Святого во все уголки душевной и бытовой жизни, научить человека любить Бога и в больших и в малых делах.
За Россией земной, убежден Ильин, живет, созерцает, поет, молится и творит Россия духовная, сложившаяся в «суровой борьбе с прекрасной, но строгой русской природой… с ее пассивной терпеливостью, которая кажется слабостью, но которая перетерла и пережгла не одну исторически-стихийную силу».
Самобытность русской поэзии Ильин видит в том, что она «срослась, срастворилась с русской природой: русская поэзия научилась у своей природы — созерцательности, утонченности, искренности, страстности, ритму; она научилась видеть в природе не только хаос и космос, но живое присутствие и живую силу Божества. Вот отчего существует тесная связь, нерасторжимое сродство между русской природой и светлым православным мировосприятием русской души, тоскующей о любви, милосердии и благословляющей все живое на земле, от последней былинки в поле до каждой звезды в ночном небе».
Особенность русской поэзии, по Ильину, в ее естественности, безыскусности: «Она не есть ни продукт ума, ни продукт риторики. Она есть порождение и излияние русского сердца — во всей его созерцательности, страстной искренности, во всем его свободолюбии и дерзновенности; во всем его Богоискательстве, во всей его непосредственной глубине». Русский поэт не описывает свои предметы, а перевоплощается в них; не рассказывает о них, как это делают французы (и Виктор Гюго и Мюссе), а «поет из них».
Однако русские поэты видели и историю России, ее пути и судьбы, ее опасности и соблазны. Русская поэзия на протяжении веков была выразительницей «русской религиозности, русской национальной философии и русского пророческого дара. Она выговаривала своим вдохновенным языком то, что у других народов давно уже стало достоянием публицистики».
Вместе с тем русская поэзия всегда воспринимала Россию как живое существо, как живое братство народов, даже «не настаивая на старшинстве русского племени и славянского ствола, а просто осуществляя это старшинство собою, поэтическим вдохновением, этим проявлением духовной зрелости, духовного парения и водительства». Никогда русская поэзия не воспевала порабощения народов и угнетения малых наций. И не случайно, что русская поэзия числит в своих рядах остзейца Дельвига, обрусевшего полунемца Мея, евреев Надсона и М. Волошина, сына англичанина и польки Диксона и мн. др.
И наконец, самая существенная особенность русской поэзии в том, что для нее не существовало мелкого и ничтожного. Она обладала величайшей способностью поэтизировать повседневность, когда и «пустяк начинает играть и сверкать в ее лучах; и проза лучится смехом и весельем, а быт оказывался поэтизированным и воспетым». Этот опоэтизированный и воспетый мир, по словам Ильина, становится ясновидческим и прозрачным, и из него начинает сиять и лучиться сама Святая Русь.
Наряду с этим Ильин отмечает и иные тенденции как в русской поэзии, так и в жизни, тенденции, возникшие не без влияния французских просветителей — вольтеровской иронии, его «рассудочного прозаизма» и «прикровенного, всеразъедающего нигилизма», с одной стороны, а с др. — мрачной и унылой «мировой скорби» Байрона. Эти два влияния, господствовавшие в Европе в 1-й пол. XIX в., во 2-й дошли до России, чтоб затем «освежиться и обновиться влиянием Ницше и Маркса».
Русская интеллигенция, не без сарказма пишет Ильин, «научилась у Вольтера нигилистической улыбке, а у Байрона богоборческой позе. Она переняла у Байрона манеру аффектированно идеализировать черный угол своей души».
Не случайно в русской поэзии того времени возникает и нарастает интерес к теме злого духа, осужденного и отвергнутого, но не сдавшегося, не подчинившегося:
Не верил он любви, свободе,
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
О негативном влиянии этого злого духа, выражавшегося в безверии, злобе, зависти и отчаянии, говорится не только в пушкинском «Демоне», но и в стихотворении «Мой демон» Лермонтова, у Баратынского «В дни безграничных увлечений…», у А. К. Толстого «Бывают дни, когда злой дух меня тревожит…» и др.
Из скрещения демонической иронии и рассудочной полунауки, продолжает Ильин, возникает тот «душевный уклад, который имел сначала вид светского разочарованного снобизма, потом позитивистского нигилизма, потом нигилистической революционности и наконец воинствующего безбожия, большевизма и сатанизма».
Особое место в творческом наследии Ильина занимает статья «Когда же возродится великая русская поэзия?», в которой критик связывает возрождение русской поэзии с грядущим духовно-религиозным возрождением России, с процессом «прикровенного, тайного возвращения к вере и молитве». Вся великая русская поэзия прошлого была, по его словам, «порождением чувства восторга, одушевления, вдохновения, света и огня — именно того, что мы называем сердцем и отчего душа человека начинает петь…».
С изживанием «великого сердечного созерцания» начинается измельчение содержания поэзии, ее сентиментализация, беспредметное и туманное фантазирование, эротическая «тредьяковщина». Поэзия превращается в стихослагательство либо талантливое, либо бездарное, в беззастенчивую лабораторию словесных фокусов. Отказ от духовного созерцания, уверенность, что в искусстве все дозволено, и готовность поклониться демоническому превращают поэта в «безответственного болтуна», «кокетливого хвастуна», выражающего в стихотворной форме свою личную «чувственную эротику» при «все возрастающем бесстыдстве».
Поэтому первая задача настоящего поэта заключается в том, чтобы углублять и оживлять свое сердце, вторая — растить, очищать и облагораживать свой духовный опыт. В этом видит Ильин истинный путь к великой поэзии, которая всегда и во всем ищет возвышенного, Божественного и из него поет. Именно ощущение этого начала породило поэтический огонь Пушкина, восторг Языкова, мировую скорбь Лермонтова, ощущение бездны Тютчева, любовь к Отечеству гр. А. К. Толстого.
Грядущие русские поэты, заключает Ильин, сумеют осветить историю крушения России в н. XX столетия и вместе с тем сумеют показать своеобразие и величие русского духа и глубину Православной веры.
В своей книге «О сопротивлении злу силою» (Берлин, 1925) Ильин, полемизируя с учением Толстого, утверждал: «Воин как носитель меча и мироприемлющего компромисса, нуждается в монахе, как в духовнике, и источнике живой чистоты, религиозной умудренности, нравственной плеромы: здесь он приобщается благодати в таинстве и получает силу для подвига; здесь он укрепляет свою совесть, проверяет цель своего служения и очищает свою душу. Таков Дмитрий Донской у св. Сергия перед Куликовской битвой».
Книга Ильина «О сопротивлении злу силою» была высоко оценена его современниками. П. Б. Струве в статье «Дневник политика» писал, что Ильину удалось «поставить и в определенном христианском смысле разрешить проблему противления злу силою». Н. О. Лосский назвал книгу Ильина «ценным трудом», направленным против толстовского учения о непротивлении, и согласился с ее автором, что бывают в жизни случаи, когда «применение силы по отношению к злу безусловно правильно и спасительно». В свою очередь В. В. Зеньковский утверждал, что от книги Ильина «веет подлинностью и глубиной, в ней есть особая суровая честность», она «чрезвычайно современная, насыщена тем, чем живет и волнуется наше время».
Такая высокая оценка книги Ильина не случайна, ибо автор ее был одним из первых, кто начал полемику с Толстым на глубоком философском уровне. Свою критику толстовской теории непротивления он начал с четкого, философски точного определения сущности зла, подчеркивая при этом, что насилие как таковое и есть зло, против которого необходимо бороться, и всякий человек, подвергшийся насилию, заслуживает сочувствия и помощи. Характеризуя признаки зла, Ильин отмечает его внешнюю агрессивность, лукавство, единство и многообразие.
Если бы зло не обладало тенденцией к агрессивности и насилию и не проявлялось бы во внешних поступках, сопротивляться ему посредством физического пресечения было бы не нужно и невозможно. Только наивный человек, поясняет Ильин, может не замечать лукавства зла и полагать, что ему присуще простодушие, прямота и рыцарственная корректность, что с ним можно договариваться, ожидая от него верности, лояльности и чувства долга.
Вся история человечества, по Ильину, состояла в том, что в разные эпохи и в разных общинах лучшие люди гибли, насилуемые худшими, причем это продолжалось всегда до тех пор, пока лучшие не решались дать худшим «планомерный и организованный отпор».
«Прав будет тот, — пишет Ильин, — кто оттолкнет от пропасти зазевавшегося путника; кто вырвет пузырек с ядом у ожесточившегося самоубийцы; кто вовремя ударит по руке прицеливающегося революционера; кто в последнюю минуту собьет с ног поджигателя; кто выгонит из храма кощунствующих бесстыдников; кто бросится с оружием на толпу солдат, насилующих девочку; кто свяжет невменяемого и укротит одержимого злодея».
При этом Ильин формулирует четкие условия, в которых применение силы не только оправдано, но и необходимо. К числе таких условий относятся: верное определение зла по характеру совершаемых им поступков, волевое отношение к жизни, принятие ответственности за свое решение и действие и, наконец, последующее прижизненное нравственно-религиозное очищение. И все это при ясном осознании того, что в конкретных жизненных обстоятельствах бессильны мирные средства противостояния злу.
Ильин напоминает, что на Руси сопротивление злу всегда мыслилось и творилось как активное, организованное служение делу Божьему на земле. Эту идею любви и меча Ильин связывает с древнерусскими православными образами Михаила Архангела и Георгия Победоносца, приводя слова св. Феодосия Печерского: «Живите мирно не только с друзьями, но и с врагами, однако только со своими врагами, а не с врагами Божьими».
Высокоодаренной, духовно сильной личностью и пророком назвал Ильина немецкий философ В. Офферманс, выпустивший в 1979 книгу под названием «Дело жизни русского религиозного философа Ивана Ильина — обновление духовных основ человечества». В ней он отмечает, что размышления Ильина о художественном творчестве опираются на его глубокое знание шедевров во всех областях мирового искусства: «Он был тонким и взыскательным знатоком искусства, для которого всегда самое главное заключалось в духовной глубине, в добротности и внутреннем содержании произведения, а творить художественно означает служить Богу и нести людям радость».
Сохряков Ю., Платонов О.
Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа - http://www.rusinst.ru/
Комментариев нет:
Отправить комментарий