Иван Александрович Ильин - Горы

В безмерной дали веков, вскоре после сотворения мира, когда земля ощутила впервые свою первозданную форму и свои пределы, она опечалилась и восскорбела: ибо она уви­дела себя отверженной и униженной, оторванной от света и отдаленной от неба, вровень приглаженной, голой, пус­тынной и беспомощной... И стала она вздыхать и роптать: и возмутилась, и поднялась, и восстала мятежом. Это бы­ло буйное восстание, страшное и хаотическое. Но оно шло из последней глубины; оно было искренне, и искры его лете­ли к небу: оно было пламенное, и пламя его молилось Твор­цу; и от этого огня плавились утесы, и первобытные кам­ни текли потоком... Это был великий подъем глубин, жаж­да света, стремление к небу, извержение творческой воли... Восстала мечта о новых, совершеннейших формах, о новом богатстве бытия, о приближении земли к небу... И это восстание было влечением к Богу, ропщущей молит­вой, мольбой о неотвержении отвергнутого...

И увидел Господь в своей вечной благости — это воз­дыхание и эту бунтующую мольбу; и великий подъем глу­бин нашел Его благоволение: ибо косная пассивность и рабская покорность никогда не были угодны Ему, а всякий искренний порыв и молитвенный ропот приемлются в небе­сах, как молитва тоскующей твари. Потому благословил Господь это восстание земли и не позволил ему распасть­ся в ничтожество, но повелел ему сохраниться навеки: воз­носиться к небу молчаливой молитвой, пробуждаться с благодатной зарею и блаженно расцветать в последних лучах уходящего солнца. А человеку Господь повелел со­зерцать эту таинственную запись прошлого и постигать ее сокровенный смысл.

И созерцая ее, мы называем ее ныне горами. Когда я вижу снежные горы, поднимающиеся вдали к облакам, — сердце мое трепещет от нежданного счастья: в нем просыпаются какие-то угасшие древние воспомина­ния... как если бы я уже созерцал когда-то эти видения и потому всегда тосковал по ним, как если бы начали испол­няться самые дивные и священные обетования... Я стою захваченный и потрясенный и не знаю, можно ли верить этим призракам... Как легок, как смел этот взмах к небе­сам. Как нежны, как призрачны очертания. И как могущественны скрытые за ним земные массы. Я вижу землю, восходящую к небу, я вижу небо, ее обнимающее, я вижу, как земля теряется в небе, сливается с ним, — может быть, сама становится небом? Не сон ли это? Или, может быть, это видение есть сущая реальность, а плоская жизнь по­вседневности — всего-навсего тягостный сон? Откуда во мне эта блаженная тревога, это чувство приближающей­ся родины?.. Как если бы это издали светящееся велико­лепие, это обетованное будущее — возникло из моего ин­тимного прошлого, из моего довременного бытия... Или, может быть, душа моя настолько «ветха деньми», что я и в самом деле мог присутствовать при образовании миров? Или, может быть, эти далекие горы повествуют мне о том, чем я сам был, и что я есмь, и чем я буду, и какое великоле­пие ожидает меня впереди?..Нежные видения. Пророческие образы. Божий сны...

Но вид исчез. Воздушные призраки скрылись в земном тумане и в небесных облаках. И только сердце шепчет мне о возможности невозможного...

А потом горы принимают меня в свою среду и несут ме­ня вверх, спокойно и благостно позволяя мне попирать их ногою и карабкаться по их крутым обрывам. Их спокой­ствие передается мне, и я иду все выше и выше. Медленно взбираюсь я; торопиться нельзя и незачем; много времени нужно, чтобы одолеть высоту, чтобы привыкнуть к ней, что­бы не закружилась голова от этого дремлющего горного мятежа, чтобы не пресеклось дыхание от этой стихийной молитвы... Вот я уже устал, но с усталостью я не могу и не хочу считаться. Таинственная сила зовет меня кверху. Во мне проснулось некое влечение, как если бы меня захватил мощный довременный подъем, которому нельзя противо­стоять, — вверх, вверх, все выше, — и только исчерпав по­следние силы, можно отпасть и отказаться от восхожде­ния... но и тогда в душе осталось бы чувство, будто я по­стыдно изнемог в великом деле... Нет, это невозможно, надо идти и дойти, чтобы пережить смысл и судьбу древ­него восстания, чтобы научиться мятежной молитве гор...

И каждый миг все вокруг меняется: новые провалы, невиданные глубины, вознесшиеся высоты. Каждый поворот открывает непредвиденное. Каждый обрыв говорит о страшных событиях прошлого и о предстоящих новых оформлениях. Самое дикое — прекрасно. Самое ужас­ное — закончено... Вот что снилось земле тогда, в предвеч­ной давности; вот какое богатство новых возможностей и новых форм предносилось ей тогда... И душу охватыва­ет счастье от того, что ей позволено увидеть и пережить эту древнюю мистерию бытия.

И потом — этот воздух, которым мы дышим... Снача­ла — благоуханный и цветочный, потом — смолистый и разреженный, и наконец,— режущий холодом, ледяной и жгучий. Там, у нас, внизу, воздух густой и пыльный, вяз­кий и липкий; люди привыкают к нему и не замечают, что они вдыхают и глотают. Но здесь он струится сверху, как вода ледяного ключа, как небесный дар, как Божие бла­гословение. Он кажется резким и колючим, и мнится, что его «мало», что тебе его не хватит. Но это надо побороть, к этому можно привыкнуть. Надо помнить, что близость к небу непривычна для человека; что ты переживаешь борьбу и судьбу первобытной земли, возжелавшей горней чистоты и приближения к Богу... А близость к Богу — требует иных способностей и новых усилий от грешной твари...

И вот, наконец, подъем закончен. Я наверху, в суровом уединении гор. Все исчезло — аромат цветов и гигантские сосны, стада и хижины. В строгом спокойствии смотрит на меня древний Хаос. Величаво молчат серо-желтые, го­лые утесы. В тяжелых сновидениях лежат обрывающиеся ледники, засыпанные сверху черной каменной пылью. И повсюду — захватывающая душу, потрясающая тишина, от которой слышны удары собственного сердца и в ушах начинает звенеть...

Да, все, что есть в мире великого, живет в молчании. И говорит тишиною. Если закрыл глаза, то кажется, что вок­руг законченная пустота, полное отсутствие бытия. А если открыть их, то дивишься совершенному беззвучию этого обилия, этих каменных масс, этих грозных глыб... Горы не любят шума: они как бы ушли в себя, в свою сокровенную жизнь; и таят про себя свои издревле зреющие помыс­лы. И только обвалы и лавины, не выдержав этого молча­ливого величия, с грохотом и прахом свергаются вниз; да потоки вод, скатываясь в долину, выдают своим кипень­ем и журчаньем тайные замыслы горных вершин. Но самые горы вещают только высочайшей тишиною, только своими незавершенно-завершенными очертаниями, только таин­ственной сопринадлежностью своих линий и масс...

Молчаливая красота. Строгая благость. Скромное ве­личие... И все вместе — подобно вечным гимнам. Царство беззвучных симфоний.

Стоишь и слушаешь это беззвучие. И учишься блюсти в высоких сферах жизни целомудренную тишину. Учиться блюсти свое достоинство, ни на что не притязая; и пости­гаешь, что истинное величие облекается в смирение. В борьбе за высоту, в восхождении к Богу не нужно шума; надо, чтобы вся жизнь стала тихой молитвой, и тогда она вознесется хвалой и светлым благодарением...

В далекие, предвечные времена восскорбела земля о своей судьбе и возроптала к Богу великим восстанием. И осталась в этом смятении. И застыла в своем мятеже. И мятеж ее был молитвою, а молитва ее была творческим хаосом. И вот этот хаос покорился Божьему слову, и вос­стание превратилось в гимн благодарности. Вдохновенный подъем смирился под Божиим благословением, а вознесен­ные скалы сдружились с лучами небесного света.

И горы почили в своей тишине, приемля некое богоподобие и раскрывая людям свой таинственный смысл в поучение и преображение.