Иван Александрович Ильин - Анатомия пошлости

Читателям «Отрока» не внове работы замечательного религиозного мыслителя Ивана Ильина. В этот раз мы в сокращённом варианте публикуем главу «О религиозном смысле пошлости» из книги «Аксиомы религиозного опыта», которая, как нам кажется, очень верно и чётко расставляет акценты в нынешних размытых контурах действительности.

Чтобы зажить религиозно, надо научиться видеть Бога; видеть Его не только во храме, с тем, чтобы не видеть Его во всей остальной жизни, но осуществлять это видение и в обыденном, в «светском», в природе, в искусстве, в семейной жизни, в науке, в государственном служении и в хозяйственном труде. Настоящая религия не есть дело одного церковного стояния, но дело всей жизни и всего творчества.

Настоящая религиозность состоит в том, что человек подходит ко всем вещам, делам и отношениям в жизни, оставаясь сам в Божием луче, освещая все эти отношения, дела и вещи Божиим лучом и отыскивая во всём ответный Божий луч. Этот Божий луч есть главное во всём, от него всё делается значительным, глубоким и священным; без него всё оказывается пустым, скудным, мелким, незначительным, ничтожным. Для этой пустоты и скудости, для этой незначительности и немощи русский язык ещё сто лет тому назад нашёл и установил особое имя и понятие — пошлости. Пошлым становится то, что утрачивает свой священный смысл и становится духовно-ничтожным.

Человек, воспринимающий Божии лучи и пребывающий в них, незаметно, но неизбежно вырабатывает в себе особый уклад духа, личности и характера, который определяет собой его жизнь. Ему свойствен особый способ отношения ко всякому жизненному содержанию — к явлениям природы, к людям, к своим собственным состояниям и поступкам. Религиозно-предметная значительность каждого жизненного содержания определяется тем, что оно есть перед лицом Божиим. Ничтожность его в этом измерении и есть пошлость.

Бог не создал ничего скудного, ничтожного или пошлого: у Него всё таинственно, глубоко и значительно. Но человеку Он предоставил возможность: или созерцать вещи в Божиих лучах, или же поглядывать на них подслеповатыми, ничтожными, жадными и злыми человеческими глазами. Поэтому вещи сами по себе не пошлы; но одноимённые им содержания, воспринимаемые и разумеемые людьми, могут быть совершенно пошлыми.

Бог есть величайшая глубина, сущее совершенство и предельная значительность. Но то, что представляют себе при имени Бога люди, живущие не-духовной религиозностью, — всё это может являться сущим образцом пошлости. Мироздание есть предмет, таинственной значительностью, целесообразной устроенностью и величием которого не уставали восхищаться все гениальные естествоиспытатели; но в понимании невежественных материалистов возникает содержание законченной пошлости, принимаемое и выдаваемое за «научно» познанный «мир».

Та же самая проблема возникает перед нами, когда мы рассматриваем другие великие предметы: исторический процесс, сводимый к вопиющей пошлости в статьях и книгах «экономических материалистов»; любовь в трактовании эротических писателей и непристойных «анекдотов»; искусство, ставшее жертвой безответственных, льстивых, жадных и недуховных людей; философия, выродившаяся в безответственную релятивистическую и криводушную софистику, и т. д.

Измерение жизненного содержания мерой истинности и измерение его мерой пошлости-непошлости отнюдь не совпадают. Ошибка или заблуждение могут быть совсем не пошлыми, — например, неверное решение геометрической задачи, или мировая система Птоломея, или легенда о граде Китеже, принятая за подлинное историческое событие. И обратно: поэтический вымысел («не-истина») может быть несравненно значительнее повседневной действительности и банальнейших «истин», из неё почерпнутых. Именно в связи с этим надо признать, что пошлость совсем не совпадает с невежеством или малой образованностью, а большая образованность нисколько не спасает от пошлости. Платон Каратаев («Война и мир» Л. Н. Толстого) носит в себе целый заряд духовной значительности; таковы же Лукерья у Тургенева («Живые мощи»), странник Макар Иванович у Достоевского («Подросток»), Горкин у Шмелёва («Богомолье», «Лето Господне»), целый ряд праведников у Лескова и юродивых у Пушкина, Толстого и других. И обратно: нет ничего легче, как найти пошлого эрудита.

Подобно этому измерение пошлости не совпадает и с моральным измерением. Но замечательно, что пошлость может присоединиться и к добродетелям, а преступления могут иметь свою духовную значительность.

Так, пошлость, присоединяясь к любви, вырождает её в сентиментальность, в слепоту, в идолопоклонство; присоединяясь к храбрости, она превращает её в тщеславное бравирование напоказ; присоединяясь к чувству долга, она придаёт человеку характер морального педантизма и чёрствой мелочности и т. д. Наряду с этим убийство, совершаемое Гамлетом, не имеет в себе и тени пошлости; преступления против морали, допускавшиеся в политике Никколо Макиавелли, подсказывались ему (вопреки его пошлым истолкователям и ханжески придирчивым критикам) пламенной любовью к гибнущей родине, любовью ни в каком отношении не пошлой. Чёрт Ивана Карамазова (Достоевский) злобен и законченно пошл; Мефистофель у Гёте не только пошл, он добродушно аморален и очень умён; Демон у Лермонтова злобен, аморален и не пошл, но значителен, как носитель религиозного протеста и мировой скорби.

Измерение пошлости отнюдь не совпадает и с эстетическим измерением «художественности-нехудожественности». Конечно, подлинное художественное совершенство не может быть пошлым в силу своей духовной значительности. Ибо даже сущая пошлость, если она художественно изображена, предстаёт перед нами как узнанная, раскрытая, или осмеянная, или обличённая, и именно этим преодолённая пошлость. Вот почему мелкие рассказы Чехонтэ (раннего Чехова), пошло рисующие пошлость, не художественны; а поздний Чехов, создавший образцы художественного рассказа, преодолевает пошлость изображаемого быта нещадным обнажением, юмором, скорбью и состраданием. Упоённое любование духовно-ничтожным содержанием никогда не даст истинного художества: таковы Тьеполо и Веронезе в живописи; музыка модернизма; поэзия Александра Блока. И наряду с этим возможны создания искусства, слабые по форме и потому нехудожественные, но отнюдь не пошлые: например, некоторые стихотворения всегда искреннего и глубокомысленного Тютчева («Не то, что мните вы, природа»), или скорбно-ропщущего и тоскующего, часто поэтически-беспомощного, но никогда не пошлого князя П. А. Вяземского. А «Поэма экстаза» Скрябина есть пошлое произведение большого таланта.

Напрасно было бы смешивать «пошлость» с «банальностью». Банальное есть примелькавшееся, избитое, и постольку «не-замечательное», «неинтересное», выдохшееся, поблёкшее, мало говорящее уму и сердцу. Пошлость же может быть совсем не банальной, а оригинальной, невиданной и неслыханной: уничтожить драгоценный памятник искусства только для того, чтобы прославиться, хотя бы злодейством (поступок Герострата) пошло, но до безобразия не банально; погубить великую национальную культуру во имя имущественного интереса культурно-мёртвого класса есть также затея, пошлая до чудовищности, но совсем не банальная. И обратно: банализироваться может и не пошлое жизненное содержание, например, весёлый и бравурный марш, или непошлый наряд, прошедший через моду, и т. д.

Пошлость есть измерение отрицательно-религиозное: пошлому человеку, пошлому содержанию не хватает священного элемента. Пошлый воспринимает жизненные содержания и относится к жизненным предметам так, как если бы в них не жила священная тайна бытия; он берёт предметы не по главному и не из главного; он берёт неглавное в них, так, как если бы главного совсем и не было в них.

Когда в предмете будет отличено «главное» от «неглавного», человек получит возможность жить первым и не жить вторым, постигая и то, и другое, радуясь первому и объясняя и прощая второе. И когда выступит вперёд главное в предмете, когда человеку будет дано сосредоточить своё видение на этом священном составе бытия, который близок к Богу, в чём то подобен Ему или, может быть, прямо обнаруживает в себе Его лучи и Его силу.

Всё, что бы ни было, есть то, что оно есть перед лицом Божиим; и всякий поступок есть то, что он делает для дела Божьего. Вот основа религиозного миросозерцания, преодолевшего стихию пошлости в себе и в наваждениях мира.

Для настоящей религиозности Божественное есть во всём главное, — самое важное, самое ценное, самое существенное. Такой человек как бы вопрошает всё о его божественном составе и оправдании; и от этого весь его опыт приобретает особую черту: он уподобляется саду, выросшему на священной земле; или узору, вышитому по священной канве. Его опыт, его видение не вырождается от этого в благочестивый педантизм, в аффектированное ханжество или в надоедное пустосвятство. Такой человек, часто сам того не сознавая, ищет и находит во всём прежде всего его священный, его главный состав, который он и считает существенным; на нём он сосредоточивается, из него черпает свет, им освещает весь мир и освящает себя самого. Вот почему таким людям присущи особые черты в их жизни и отношениях: серьёзность и бережность, проистекающие из чувства ответственности; особая способность к сдержанному благоговению, вызываемому предчувствием священного и его близостью; сосредоточенность, возникающая из привычки смотреть в глубь вещей, внимательность, создаваемая волей к нахождению главного, и зоркость. Это есть приблизительно то самое, что имел в виду Цицерон, производя слово «religio» от глагола «relegere», т. е. от совестливого, осторожного, почтительного собирания и частого рассматривания.

Пошлость свойственна только людям и злым духам. Вещи, растения и животные ещё не способны к ней. Всё Божественное недосягаемо для неё и не подвержено ей. Пошлость проистекает из человеческой слепоты к Божественному; она порождает отсутствие благоговения к священному, в различных проявлениях, — начиная от тупого безразличия и кончая лицемерием и кощунством. Такая душа, не имея вкуса к духовному, чутья к священному, потребности в Божественном, не имея ни любви, ни зоркости к светонасыщенности жизненных содержаний, носит в себе своеобразное духовное бессилие и религиозную мёртвость и создаёт вокруг себя духовную пустыню. Это и есть пошлая душа.

Но так как духовная пустынность не означает прекращения жизни, то пошлая душа всегда оказывается заселённой обилием ничтожных, плоских, объективно-незначительных содержаний. В этих содержаниях она не живёт, а существует, «вегетирует», прозябает. Она не творит, а засыпается пылью мелочей. Её темперамент не горит, а, раскаляясь, чадит. Её бытие целиком изливается в быт. Она отдаёт своё время и свои силы тому, чем жить не стоит, за что не стоит бороться и, тем более, за что не стоит умереть. Кружась в этом пылевом вихре, она не «свершает свой жизненный путь», а суетится, и вся жизнь её есть суета. Во всех областях, к которым она обращается со своим пошлым отношением, она не создаёт ничего, кроме пошлости: в философии, в науке, в искусстве, в критике, в общественности и в политике. Ибо человек творит в жизни только то, что он сам есть в религиозном измерении; пустая душа не создаст духовного богатства; мелкая душа не сотворит величия: пошлый человек не узрит Бога и не воспримет Его лучей, и не передаст их другим. И как бы затейлива, изощрённа, льстива или «эффектна» ни была внешняя видимость его созданий или проявлений, — это будут лишь упадочные творения, эффектные пустоты, «повапленные гробы»...

Таков завершённый образ пошлости: цельно пошлая душа, цельно искажающая все свои жизненные содержания в пошлость. Но наряду с такими явлениями большая часть жизненного объёма занята отчасти пошлыми душами и содержаниями. Человек очень часто воспринимает и переживает предметы «не совсем по главному», «не совсем из главного», — и главное, и неглавное сразу. При этом Главное заслоняется или отодвигается неглавным; священное не совсем упускается из вида, но не приемлется как существенное. Человек, по русской поговорке, «на небо посматривает, по земле пошаривает», серьёзен в пошлом и безразличен в священном.

Обычно каждый человек имеет свой особый, довольно устойчивый, «средний уровень» духовности и религиозности в подходе к вещам и жизненным проблемам, — можно было бы сказать: средний уровень продешевления и опошления жизненных содержаний. Такой же уровень имеет каждая семья и каждое соединство людей — круг знакомых, университетская аудитория, научное общество, сословие, церковь, парламент, правительство, нация. Люди как бы смотрят на предметы и видят их каждый через своё духовное «стекло»; но у двух и нескольких может быть как бы одно общее стекло: мутное, тусклое, грязное состояние этого «стекла» определяет степень опошления жизненных содержаний. При этом обычно бывает так, что менее пошлый видит большую пошлость более пошлого и обозначает её как «самую пошлость»: привыкнув смотреть в более чистое «стекло», он отвёртывается от более мутного и искажающего. Но более пошлый не видит меньшую пошлость менее пошлого: привыкнув к своему мутному или просто непрозрачному «стеклу», он часто совсем не подозревает о возможности большей духовной зрячести и обзывает более зрячего «самомнительным» и «гордецом».

Очевидно, здесь необходима постоянная память и забота о своём «стекле»; необходимо помнить о его очищении. Чем чище «стекло», тем легче пробудиться этому вниманию; тем легче человеку вступить в процесс духовного очищения.

Пóшло только то, что пóшло на самом деле. Ибо религиозно-значительное и священное содержание нисколько не теряет в своём достоинстве от того, что множество людей будет пренебрегать им, или глумиться над ним, или даже гнать его: суждение слепых о живописи и глухих о музыке ничего не весит; религиозный идиотизм не может поколебать святости святыни. И обратно: преклонение толпы перед пошлостью, соблазном или грехом показательно для её духовного уровня, но бессильно возвеличить ничтожное. В вопросах духа зоркость зрячего весит более, чем смех толпы или ожесточение подслеповатого большинства. Священное не подлежит голосованию; демократические приёмы здесь неприменимы.

Пошлость, воспринятая непошло, тотчас же утрачивает свою пошлость: она как бы показывает духовно зрячему человеку своё больное, страдающее, трагическое лицо слепоты, соблазна, греха, несчастья, мировой скорби — и по видимости исчезает... Однако надо помнить, что исчезновение это — мнимое. Распутная, пьяная жизнь не перестаёт быть пошлостью оттого, что духовный пастырь увидит её как недуг безволия, как трагический недостаток духа, как поток страданий, как преодолимый грех, взывающий о покаянии и прощении... Поставить пошлость в Божий луч — совсем ещё не значит погасить и преодолеть её: она по прежнему остаётся и требует духовного очищения.